3. Мечтатель

Кутающийся в черный плащ человек свернул в проулок. Воняло нестерпимо – явно этот глухой тупик жители города Пелосий в текущем пятьсот сорок втором году использовали в качестве туалета. И не было сомнения, что использовали бы для того же и в его две тысячи сороковом – люди не меняются. И поэтому должны умереть. Все.
Среди мусорных куч копошились серые тени.
– Вы то мне и нужны, – довольно сказал человек и достал целлофановый пакет с котлетами. Котлеты полетели прямо в нечистоты, и через пару секунд вокруг них забурлил гейзер из крыс. Следом отправилась пробирка с копошащимися внутри блохами.
***
Выйдя из схлопнувшегося за спиной портала, человек содрал с себя одежду и сунул в утилизатор. Со всех сторон ударили тугие струи пара, а по телу мазнуло фиолетовым светом.
Одевшись, человек метнулся к своему рабочему месту и открыл Гугл.
Минут через десять он откинулся на спинку стула.
– Всего сто миллионов. Фи. Гня.
Папка «Чума» отправилась в Корзину, а человек схватил из стаканчика карандаш, сунул в зубы и в очередной раз стал просматривать содержимое папок с перспективными разработками.
Из зверинца раздалось требовательное уханье обезьян и лай собак.
– Иду. Чуть не забыл вас покормить.
***
Свинки аппетитно чавкали отрубями, летучие мыши хрустели личинками, курицы клевали пшено, собачки грызли косточки, а его любимец – шимпанзе Том, аккуратно взял банан и попытался сложенными в трубочку губами чмокнуть в щёку хозяина.
– Эх… Если б ты не был носителем смертельно вируса, – с нежностью посмотрел он на обезьянку, чувствуя накатывающее возбуждение, - и не был бы самцом... И тут в голову пришла идея, как исполнить его давнюю, еще со школы, мечту уничтожить людишек.
Он вернулся к консоли, сдвинул на край экрана папки «Свиной грипп», «Птичий грипп», «Летучемышиный грипп», «Утконосовый грипп». Папку же «Обезьяний грипп» переименовал в «Какой-нибудь смертельный неизлечимый вирус, передающийся половым путем» и гаденько захихикал, потирая руки. Потом начал яростно работать, с головой погрузившись в новую идею.
***
Матовая пленка портала прогнулась и, немного посопротивлявшись, с негромким «чпок» пропустила через себя человека в мешковатом длинном бежевом пальто поверх строго костюма в мелкую серую полоску, сжимавшего в руках дипломат. В открытом приложении управления машиной времени на консоли стояла дата: «июнь 1981».

5. Последний поход

Пехотным штыком он отрезал куски вываленных наружу чёрных изъязвлённых кишок и вкладывал в подставленные миски, котелки и сложенные лодочками ладони. Иногда дряблая плоть не поддавалась затупившемуся клинку, и тогда он методично пилил, сжимая зубы от боли. Безногие, безрукие, безголовые, погружая в остатки своих тел полученный дар, преображались. Сковывающая дух пепельная корка трескалась, осыпалась и наружу вырывалась едва видимая тень, которая под лучами всходящего солнца наливалась, обретая объём. И вот очередной кирасир, гренадёр, артиллерист или пехотинец вставал в бесконечные стройные колонны. Они стояли и ждали. Ждал Визирь. Ждали сохранившие верность маршалы. Ждал с занесёнными палочками мальчишка-барабанщик.
Ждали, что сегодня он поведёт их в последний поход.

Но он проснулся.
Встал с постели и, держась за живот, подошёл к окну. Серые волны мерно катились из ниоткуда в никуда в предрассветных сумерках.
Солдат в красном мундире принёс завтрак: овсяную кашу и чай.
Стекло привычно хрустнуло на зубах. Осколок был настолько крупным, что он даже рассмотрел его на просвет. Потом усмехнулся и быстро проглотил – его ждали и следовало поторопиться.

7. Пытка

Я мычал и бился. В глаза рекой вливался нестерпимо яркий свет. Сколько это длилось я не мог сказать, а мучительная боль, нарастающая в измученном теле, вгрызалась прямо в жалобно сжавшийся мозг, который просто умолял чтобы все наконец прекратилось.
– Где?
Что где... Какое где... Когда... Я не понимал, что от меня хочет этот человек со страшными волосатыми руками, который делает мне больно. Нет прекратите, не надо, я все скажу. Всё!
– ГДЕ?
Орал он мне в лицо, а я мог только с ужасом смотреть на залитый высохшей кровью пожелтевший от частых стирок передник.
– Не хочешь говорить... – глухо звякнул металл.
Хочу хочу!!!! я замычал, забился пытаясь покивать головой.
– ХОЧууу!!!! ААЫЫЫЫЫАыы!!!!
– Ага!!! – торжествующе заорал мой мучитель, – больно?
– УЫЫЫЫЫЫЫААДДАА!!!
Я почувствовал всеми напрягшимися нервами, что сейчас будет очень больно. Но я был не прав. Это была новая боль, неизведанная ранее. Та, которая будет мне снится до конца жизни... Если меня конечно оставят сегодня в живых...
Хруст, безумные пляски светлячков перед плотно зажмуренными глазами, откуда рекой текут слезы.
– Держите его!!! – волосатые руки знает толк в боли. Он учился этому долгие годы, практикуясь на несчастных мухах, попавших в его паутину.
Мне казалось я кричу каждой клеткой тела, но рот мой не издавал ни звука.
Внезапно всё кончилось. Я умер? Какое наслаждение... А вот и белый свет...
– Сплюньте, – медсестра толкает мою голову в сторону кюветы.
Я плюю тягучий кровавый сгусток.
– Вроде взрослый мужик, а ведете себя...
– Простите... – я смущенно вжимаюсь в намокшее от пота кресло.
– Два часа не есть. На протезирование в регистратуре запишитесь. Карточка у меня.
– Дадада, – мелко кивая я желая упасть на колени перед этим святым человеком.
– Всё можете идти.
Да. Я могу идти. Я даже могу лететь! И я выпархиваю наружу, как птица, которые даже не представляют насколько счастливые, что у них нет зубов.

9. Труба

Опять милуются. Ну сколько можно! Видимо, и правда у нее головные боли я вызывал и трехнедельные "эти дни". А этот новый её, ну ведь такой же, я даже помускулистее был - покрути баранку буханки по нашим дорогам с утра до ночи. Там тебе и пресс, и дельта и бицепс и трицепс. Ну, член, ладно, насколько видно через щель в ставнях, действительно длиннее. Но ведь не так это важно. Зато у него пальцы, как сардельки короткие и волосатые - будто на руках по пять медведок этих мерзких. Фу. Как он с ними вообще на аккордеоне играть умудряется - видимо, членом помогает. А так-то хороший мужик, это я уж так... Ревную.
А он ыш старается, пыхтит. Майку б хоть снял - уже поясница мокрая. Пойдет домой в Решетниково - простудится ж - с Рябинки то по вечере тянет будь здоров. Уж мне то на крыше не знать. Поясница то чай не казённая, как заломит - хорошо труба печная теплая. Сижу вот, обнявшись с ней, как с родной. А и есть родная - сам же клал, каждый кирпичик наизусть помню, которые из колхозного коровника заброшенного по ночам на горбу таскал. Эх... Было ж время, и любовь была.
"- Вась, молочко будешь парное? И хлеб испекся. Поснедай.
- Буду, Любушка, еще два листа шифера положу, а то дождь собирается."
Как сейчас помню. Вот они эти два листа крайних. Один со сколом - в темноте пока пёр об землю долбанул. А этот у Мишки выпросил, когда он свинарник перекрывал - он уже тогда почти черный был, а сейчас-то уж совсем...
Нету уж ни Мишки, ни коровника, ни свинарника таво, ни молодости нашей, ни яблоньки нашей в полисаде, а любовь есть. Хоть и развели нас пути дороги, Любаше вот - дом, а мне - крыша с трубой. Никак отпустить их не могу. Вроде пора бы уже уйти, отцепится от этой теплой трубы, да своей дорогой идти. А не могу, держит крепко.
***
Вроде всё. Прощаются. Молодец, Любка, догадалась - телогрейку мою старую дала накинуть. И пирога сунула. Капустного, моего любимого. Сейчас бы спуститься с этой крыши проклятущей, да как вгрызца в бочок хрустящий... Аж потянулся на запах, забывшись.
Старый кусок шифера подо мной предательски затрещал, заскрипел, запричитал по-своему жалобно - слишком близко на краю я оказался. Метнулся обратно к трубе, прижавшись и увидел лицо Сереги, тревожно глядящего.

- Люб, давно крышу то чинили? Вон, скоро оторвется кусок, прям на голову, ыш ходуном на ветру ходит.
- Давно, Сереж.
- Давай завтра поправлю.
- Хорошо бы.
- Жди завтра!
- Жду, Сереж.
***
Ушел. Свесился я тихонько, да в окошко заглянул. Опять фотографию мою подняла со столика, что лицом вниз клала, ленточку поправила, слезами облила, да к груди прижала. Никак не отпустишь ты меня, Любушка.
Вздохнул тяжко, отползая к трубе, а вздох что вой получился. Шарик вылез из конуры, махнул хвостом, да тоже завыл. Ничего, псина. Сергей хороший, чай отпустит меня она скоро, и не нужно будет по ночам плакать - ни тебе, ни ей.

11. Машина счастья

– Господин, купи Машину счастья.
Лучезарно улыбающийся Мустафа в старом засаленном халате внимательно и выжидающе смотрел на торговца коврами Саида, который заинтересованно остановился рядом.
– И как это работает?
– Берешь машину счастья, – оборванец достал из-за пазухи шкатулку, размером с яблоко, – и ты счастлив.
– А ты счастлив?
– Да. У меня же есть Машина счастья.
– Ну-ка дай. Так. Я уже должен быть счастлив?
– Да. У тебя же есть Машина счастья.
– Ничего не чувствую, – оборванец получил назад коробку.
– Ну вот, теперь ты несчастлив.
– Почему это?
– У тебя нет Машины счастья.
Саид вдруг ощутил себя очень несчастным.
– Ну-ка дай.
Коробочка снова перешла из рук в руки.
– Ну что? – заинтересованно спросил оборванец.
– Пожалуй, да, теперь я чувствую себя счастливым, – Саид любовно баюкал коробку на ладони, – но продав Машину счастья, ты перестанешь быть счастливым?
– Перестану, – подтвердил очевидное Мустафа.
– И ты готов променять счастье на деньги?
– Лучше я буду живым, сытым, но несчастным Мустафой, чем счастливым Мустафой, умершим от голода.
– Уговорил. Сколько?
– Сколько не жалко за счастье, – неопределенно пожал плечами Мустафа.
Саид не глядя кинул ему тугой мешок и быстро ушел.
Мустафа, враз посеревший и осунувшийся, достал полновесный золотой динар, покрутил его в руках, тяжело вздохнул и со слезами на глазах поплелся в сторону чайханы, откуда аппетитно пахло свежими лепешками.

Саид был счастлив и целые дни не выпускал коробочку из рук и больше ни до чего ему не было дела. Его управляющий сбежал, прихватив казну и жену. Лавку обокрали, рабочие разбежались, дом сгорел, а абрикосовый сад засох без ухода. Но Саид был счастлив – ведь у него была Машина счастья.

– Господин, купи Машину счастья.
Лучезарно улыбающийся Саид в старом засаленном халате внимательно и выжидающе смотрел на Мехмет-бея, который со своими помощниками и слугами осматривал свой базар.
– И как это работает?
– Берешь Машину счастья, – оборванец показал шкатулку, размером с яблоко, – и ты счастлив.
– А ты счастлив?
– Да. У меня же есть Машина счастья.
– Дай попробую, – чиновник взял коробку в руки, – и я уже счастлив?
– Да. У тебя же есть Машина счастья.
– Ничего не изменилось, – Саид получил назад коробку.
– Разве? Ты не ощущаешь, что теперь ты несчастлив?
– Почему я должен быть несчастлив?
– У тебя теперь нет Машины счастья.
Мехмет-бей вдруг ощутил себя самым несчастным человеком в мире.
– Дай, – требовательно протянул он руку.
Коробочка снова оказалась на его ладони.
– Ну как? – спросил Саид.
– А ты прав, – Мехмет опасливо загородил коробку от взглядов любопытных помощников, – но если ты продашь Машину счастья ты же перестанешь быть счастливым?
– Перестану, – подтвердил, разведя руками, Саид.
– И ты готов променять счастье на деньги?
– Лучше я буду живым, сытым, но несчастным Саидом, чем счастливым Саидом, умершим от голода.
– Сколько ты за неё хочешь?
– А сколько тебе не жалко отдать за счастье?
Мехмет-бей кинул к ногам Саида тугой, громко звякнувший кошель и, махнув помощникам следовать за ним, быстро удалился.
Саид, с потухшими глазами и разом постаревший, взвесил кошель на ладони, тяжело вздохнул и, утирая текущие слезы, пошел туда, откуда слышался голос торговца лепешками.

Мехмет-бей был счастлив и целыми днями любовался коробочкой. Всем просителям он давал, что они просили. Все документы, не глядя, утверждал. Скоро, Мехмета выкинули с государственной службы, конфисковав всё его имущество и средства в счет выявленных растрат. Чудом, за счет былых связей, не угодил в тюрьму. Жена вернулась к родителям, забрав детей. Но ему было всё равно – ведь у него была Машина счастья.

– Господин, купи Машину счастья.
Лучезарно улыбающийся Мехмет в старом засаленном халате внимательно и выжидающе смотрел на визиря Исламбека, который в окружении охраны гулял по базару…

13. Два капитана

Два капитана, Вовка Центровой и Пашка Чир, по очереди выбирали игроков.
- Мых.
- Толстый.
- Тяпа.
- Жига.
- Иванов.
- Ржавый.
- Вано.
- Чингиз.
Команды разошлись по полю.
- Толстый на ворота.
Высокий худой парень с копной русых волос «под горшок» привычно натянул перчатки и потрусил обстукивать штанги.
- Вано, стоишь на защите, понял? Никаких «спартаковских забеганий», хорошо?
Бойкий парень быстро закивал и потрусил за Толстым.
- Мых, Тяпа, играем через фланги. Вешаем на Иванова. Я на центре.

Иванов. Никак к нему ничего не липло. Из всего двора клички не было только у него и у толстого нескладного тихого паренька, которого звали Павлик. Не «Остапенко», а «Павлик». А Иванова Николая Юрьевича с детства звали «Иванов». Коля даже загадывал Дедушке Морозу, чтобы все эти люди умерли в муках. Не сработало – видимо Деда Мороза и правда нет.
Все его мысли крутились вокруг того, как же ему обзавестись такой жизненно необходимой кликухой. Главная проблема была в том, что он сам не знал, какая бы ему подошла. Был он средний во всём. Не ботан, но крепкий хорошист. Очки не носил. Телосложение имел крепкое, но не атлетическое. Волосы темно-коричневые, нос и уши обычные, глаза карие, характер – обычный парень четырнадцати лет.

- Миш, а вот какая бы мне кличка подошла? – приставал он к своему другу, в пол уха слушая, и во все глаза посматривая на симпатичную молодую географичку, которая как раз повернувшись южным полушарием в обтягивающей юбке-карандаше показывала на карте что-то в районе Америк.
Мых картинно воздел глаза к потолку.
- Иванов, ты успокойся уже а. Тебе твоя фамилия не нравится?
- Нравится.
Коля заранее насупился. Разговор заводился далеко не первый раз.
- Ну дык и чего-тебе еще нужно?
- Тебе то хорошо…
- Что хорошо? Что меня Мыхой Серогорбой называют?
- Мне б хоть так…
- Бойся своих желаний, - выдал Миша неожиданно глубокую мысль.
- Не ну а все-таки?
- Отстань.

- Иванов!
Колины глаза уперлись в натянутую на груди блузку Юлии Семёновны.
Класс сдавленно хихикнул.
- Может продолжишь за меня, раз тебе так хочется поговорить? К доске.
- Ам ам, - как рыба на льду забился Коля, пытаясь собрать мысли в кучу и вспомнить, о чем же говорила географичка, терзая в руках отшлифованную сотнями рук указку.
- А я тебе помогу, - ядовито заметила усевшаяся за стол и сложив ногу на ногу, Юлия Семёновна, - Гондурас.
Вид стройных ног в колготках окончательно выбил из головы остатки понимания, что от него требуется.
- Гондуурас.
Протянул он.
Класс замер в предвкушении.
- Именно, Иванов.
- Гондурас.
- Ну молодец, молодец, - учительница уже сама улыбаясь, кивнула на карту, - покажи нам.
- Что показать?
Кофточка, ноги, прекрасные серые глаза, смотрящие прямо в его трепещущую душу.
Класс уже в голос хохотнул.
- Покажи нам Гондурас?
Коля внезапно покраснел до корней волос и промямлил:
- Прямо сейчас?
Класс заржал. Даже Юлия Семеновна засмеялась, рассыпав россыпь звонких колокольчиков.
- Иди уже, горе луковое. И хватит болтать. А Гондурас вот, - она показала куда-то в перемычку между двумя континентами. Это государство…
Сгорая от стыда, Иванов шмыгнул на свое место.

15. Девятьсот шестой

– Девятьсот шестой, высота текущая.
– В наборе до двадцати одного.
– Вас понял, до двадцати одного в наборе. Работайте по заданию.

Внизу еще простирается пестрое разноцветное одеяло с контрастными пятнами теней от парящих клоков ваты.
Несколько минут и земли больше не видно – от края до края под крылом – серо-белое рябящее море с барашками волн. А над этим морем, сразу после совсем уже истончившейся голубой полоски – черно-фиолетовая пустота – ближний космос.
Проходим линию Армстронга – не будь на нас гермошлемы, наши слезы бы закипели. А поднимись мы еще выше, там где края горизонта отчетливо загибаются по краям, а чернильную пустоту уже язык не повернется назвать небом, начала бы кипеть и кровь.

Но чтобы она кипела от ненависти так высоко нам и не нужно – наше задание намного ниже. Медленно ползет на фоне облаков на двенадцати.
Авакс. Или, как они называют его, “Часовой”. Всевидящее око, люстра, распространяющая свой свет на шестьсот километров вокруг. Небольшая зеленая отметка на радаре держится ровно на той иллюзорной, но от того не менее материальной нити, делящей небо на наше и чужое.
Двадцать человек, двадцать потенциальных противников которые видят то, что видеть не должны и мы ничем не можем им помешать.

В моих снах их штурман ошибается, автоматика дает сбой и огромная серебристая туша с натовскими опознавательными знаками рвет “нить” своим тупым носом. И тогда вспыхивают огни готовности систем вооружения, несколько томительных секунд, два еле заметных толчка, и к нарушителю границы мчаться злобные гиперзвуковые пчелы, оставляя за собой красивый пушистый след...
Не поможет им не активная система постановки помех, ни тепловые ловушки, не отчаянные рывки тяжелого непослушного штурвала враз вспотевшего до подштанников пилота.
Еле различимые вспышки праздничного салюта и Икар с опаленными Солнцем крыльями устремится к земле...

И нет больше Тома, Джека, Освальда, Джона – всех двадцати нету. И где-то в десятках тысяч километров, за океаном, уже начнут готовить двадцать красивых гробов и двадцать звездно–полосатых флагов накроют эти красивые пустые гробы. Караул в белых перчатках выстрелит в воздух двадцать раз и кто–то важный скажет речь про сынов, умерших за Свободу. Будут плакать вдовы, а дети будут жаться к черным юбкам, еще не до конца осознавая, что папа их больше не вернется из командировки, где он защищал цивилизованный Мир от диких волосатых варваров из Московии.

Мне часто это снится. Да и не мне одному, наверняка. Вижу же, как у Валеры, моего номера один, желваки ходят, когда дают задание на сопровождение “Люстры” или очередных “учащихся” натовских бомбардировщиков и штурмовиков... Да и он замечает, как я суставами хрущу... Наш психолог говорил, что он как наяву видел, будто сбрасывает атомную бомбу на Нью-Йорк с “Белого лебедя”. Мы смеёмся: ”Палыч, он же не долетит!”. А он серьезно смотрит из под своих кустистых бровей, да как жахнет кулаком по столу: “А я говорю – долетит!!! Нада будет – долетит!!!”. Или начинает нас упрашивать взять его вторым номером: “Я, – говорит, – уже старый, мне терять нечего – жахну по этой падле “сороковками”, а? Ну и что, что под трибунал, но ведь жахнем!!! Отянкигоухоумим их, а, мужики?”

Провокатор чёртов. Попробуй только поддакни, только качни согласно головой – и прощай серая хищная птица, прощай тесная кабина, прощай красные глаза, прощай затекшие ноги, прощай давящий противоперегрузочный комбез, прощай ранняя седина, прощай небо... Спишут... Как Пашку списали. Клялся, что сбой был в электронике, что сама активация головки наведения произошла... Но как у него горели глаза, когда на прощальном застолье он нам рассказывал, как запылала готовностью к пуску, как включился захват цели, как будто ожил весь самолет, задрожал, затрепетал... “Само включилось!!! Вот хотите верьте, хотите – нет”. А мы, как пацаны, слушали, открыв рты и подавшись вперед... И каждый в голове тоже прокручивал эту ситуацию – а что бы я сделал, если бы само... Хотя каждый твердо знал, что само не могло...

Уехал...
А мы вот остались... Все такие правильные, морально и психологически устойчивые.
А может Палыч и правда хочет... Мы же хотим... А он наш, как никак, пусть и летал только пассажиром на “тушках”.
Эти там тоже пассажирами... Лишь четверо как мы, летчики. Да и то... Удобные просторные кресла и большая комфортная кабина, туалет, кухня. Не удивлюсь, если они там в рубашечках и галстуках и, конечно, в темные очках. Шесть часов может висеть эта люстра. Мы – только три. Зато у нас стальные руки-крылья, вместо сердца – пламенный мотор и трубочка с водой в гермошлеме...
Кто они, эти гости из–за океана, включающие в насмешку на открытой частоте “Калинку-малинку”? Одно слово: “потенциальные”. И отнюдь не друзья.

На радаре зажглась еще одна отметка – пора нам домой. Теперь очередь девятьсот второго три часа ждать, что их штурман ошибётся, что автоматика даст сбой и огромная серебристая туша с натовскими опознавательными знаками пересечет незримую границу своим тупым носом. Или, что придет прямой приказ. А еще, одного безумного страшного слова: “Началось”.

Но мы отчаянно надеемся, что ничего из этого не случится, как бы нам этого не хотелось...